Был когда-то банович Страхиня,
Был он Баном в Малой Баньской,
В Малой Баньской, по край Косова
Да такого не бывало сокола.
В одно утро Бан встал рано.
Призывает он слуги к себе, говоря:
"Слуги мои поворачивайтеся побыстрее,
оседлайте мне боевого джога-коня,
и украсьте его покраше,
затяните его покрепче.
Ведь я, дети мои, в путь-дорогу надумал.
Хочу град баньский оставить.
Задумал я коня-джога уморить.
Я уж, дети, в гости собрался
К тестю моему, во Крушивац Белый,
К милому мне тестю, Юг Богдану старому,
К шуринам моим к девяти юговичам.
Родичи мои вспоминают обо мне часто"
Господаря слуги послушали
И джога-коня оседлали.
Собрался и банович Страхиня,
Надел на ся дибу и кадфу,
Гордую накидку от сафьяна,
Что от воды накидка красна,
Что от солнца накидка румяна.
Украсился один сербский сокол
И вскочил на коня-джога боевого,
Тут же выехал и к родне приехал.
У родни в Белом Крушевце,
Где недавно царство встало,
Увидал его Юг Богдан старый.
Видят его и девять малых шуринов,
Соколов девять - юговичей.
Милого зятя едва дождалися
И в объятия князя заключили.
Верны слуги коня увели.
Зятя вводят во главную башню.
За готовый пир они сели
И господские речи беседуют.
Забегали слуги и служанки:
Кто-то с яствами, кто-то с вином служит.
Много христианских господ было,
Сели вместе и вино пьют.
Во главе пира старый Юг Богдан,
Одесную уз плече свое
Усадил он зятя Страхинича бана.
Здесь сидят и девять юговичей,
Вниз от них и другие господа.
Кто младше, двора господари,
Но сидят близ девяти шуринов.
Шурины их служат всех по ряду,
Служат свекра сильного Юг Богдана,
Служат своих господарей
Паче всех же гордого зятя.
А слуга их одним вином служит,
Служит вином одним, кубком златным.
Златный кубок тот девять мер берет.
Посмотри на дорогие одежды:
Одежд здесь много господских
Им и брат мой и царство царовати.
Долго Бан здесь гостем гостил,
Засиделся здесь Бан долго:
Бан есть гордость посреди родни.
Господа, которые во Крушевце
Досаждают утром и вечером,
Сильного умоляют Юг-Богдана.
"Господарь ты наш Юг-Богдан сильный,
Лобызаем твои шелковые полы
И десную твою белую руку.
Учини ты чудо и господство,
Поведи ты милого твоего зятя,
Приведи ты Страхинича Бана
В терема и дворы наши.
Да и мы ему честь учинимо".
Каждому Юг просьбу исполнил.
Пока мольбы такие были,
Долго было и время прошло.
Задержался здесь бан надолго.
Вот смотри и беду просмотрели!
В одно утро, когда солнце угреяло,
Весть пришла и белая книга
Из самой из баньской, из малой,
От его матери старой.
Бану книга на колено пала.
Рассмотрел и изучил он книгу,
Но и книга ему со гневом молвила,
Книга молвит - проклинает его мати:
"Гой еси ты, банович Страхиня,
Злом чтоб было тебе во Крушевцу вино,
Злом тебе и несчастьем родичам!
Посмотри ты книгу бед неслыханных,
Из убаха одна пришла сила
Турецкая, сын мой, от Едрена царя,
Царь вошел во Косово-поле,
Царь вошел и привел он визирей,
И визири несчастных ветили,
Чтобы землей той обладать.
Царь всю турецкую силу двинул
И собрал на Косово полю,
Придавил он все поле косовское.
Ухватил он обе две воды
Покрай лабы и воды ситницы
Все придавила сила.
Молвят, чадо, и рассказывают люди
От Мрамора до суха Явора,
От Явора, чадо, до Сазлие,
До Сазлие на Чемер-мосту,
От моста, чадо, до Звечана,
От Звечана, говорят, до Чечана,
От Чечана высокого и до гор
Придавила турецкая сила Косово.
Нет числа им, чадо мое, говорят -
У царя в сто тысяч войско,
Что имеют до земли они накидки,
Что едят хлеб они царский,
И что у них кони боевые,
Что не носят они много оружия,
И лишь по одной у пояса сабли.
А у турка, у турецкого царя,
Молвят, чадо, другая войска сильна -
Огненных янычаров турецких,
Что Едрену держат - терем белый.
Янычаров, говорят, до ста тысяч.
Молвят, сын мой, и говорят люди:
Во турецкой стороне - третья войска сильна
Некоторых Туку и Манджуку,
Что-то воет, а что-то сильно бьет.
А у турка войска всяка разна,
А у турка, говорят, одна лишь сила будет.
Самовольный турак - Влах-Алия,
Он не слушает царя - честнаго,
О визирях никогда не мыслит,
А оставшей царской войске
Все одно, что муравьев на землице.
За такую, говорят, у турок силу
Он без зла нигде не желает проходить
И не хочет с царем он на Косово.
Повернул он дорогою левою
И ударил на Баньску нашу.
В Баньску страшную беду принес
И живым огнем все спалил.
Слуг верных твоих разогнал,
Матерь старую твою ожалостил,
Все ей кости конем поломал,
Верную твою любу украл
И увел ею на поле Косово -
Любу твою целуют под покровом,
А я, чадо, на пепелище плачу,
А ты вино пьешь во Крушевце!
Чтобы злом вино тебе вконец вышло".
Как же бан то книгу изучил,
Мука ему и жалко её было.
Образ стал ему не весел,
Слезы ему вот-вот потекут.
Видит его старый Юг Богдан,
Видит зятя самого не в себе.
Вспыхнул Юг как живое пламя,
Страхине зятю слово такое говорит:
"О, зять мой, чтобы Бог был всегда с тобою.
Что же встал ты так рано утром
И в лице хмурый невесёлый?
Отчего же ты, зять мой, распечалился?
На кого же ты, зять мой, разгневался?
Или же над тобою надсмехаются шурины,
Меж собою разговоры гадны разговаривали,
Или шурины тебе чем другим не угодили,
Или какой изъян тебе у родичей ты нашел?
Говори же, зять, что с тобою и как с тобою?"
Вспыхнул бан и ему слово молвит:
"Всё прошло, тесть мой - Юг Богдан старый.
С шуринами я был по-доброму,
Шурины - господа господские;
Дивно говорят и добро меня приняли,
Моим родичам изъяна нету.
Посмотри же, почему я не весел.
Пришла книга из Баньске малой
От моей матери старой".
Говорит о беде он тестю утром:
О дворах своих разграбленных,
О слугах своих разогнанных,
О старой матери растоптанной,
О своей любе украденной.
"Тесть мой старый, Юг Богдане,
Хоть и моя сегодня люба,
Люба моя, но а дщерь твоя,
Срам тебе и мне.
Тесть мой старый, Юг Богдан,
Думаешь ли о мне мертвом,
Сжалься надо мною, над живым пока,
Умоляю тебя и целую в руку.
Дай мне всех своих девять детей,
Детей твоих, а моих шуринов.
Я сейчас же во Косово пойду,
Я врага своего найти должен,
Царского злого охальника.
Он же всё у меня отнял,
Не пугайся ты, тесть, и не бойся,
Будь покоен и за детей своих.
Хочу детям, моим шуринам,
Платье им изменить,
Во всё турецкое обличить:
Вокруг голов белые кауки,
А на плечи зелёные накидки,
А на ноги туфли - чекширы
С благородными при поясах саблями.
Призови ты слуг и конюхов добрых,
Пусть слуги коней седлают,
Оседлают, крепко пристегнут.
Лица пусть свои изменят.
Сделаю я детей янычарами,
Детей я, шуринов, буду возглавлять,
Когда через Косово пойдем мы,
Но а перед войском царским на Косово -
Перед ними я буду делибашем.
Пусть стыдятся, пусть пугаются,
Пусть своего боятся старейшины.
Кто же станет в царском войске,
Кто же с нами станет говорить,
Станем на турецком, повернем на мановском,
Я с турком могу разговаривать,
И турецкий могу, и могу мановский,
И арабский язык разумею,
И немного могу арнаутский.
Проведу детей я сквозь Косово,
Всё я войско турецкое обойду,
Пока не найду врага своего -
Турка сильного, Влах-Алию,
Всё мое разграбившего.
Пусть шурины были в неволе,
Или могу я, тесть, погибнуть.
Возле шуринов нет мне погибели
Или злого какого ранения".
И услышав то, старый Юг-Богдан
Вспыхнул он как пламя живое.
Страхиничу бану отвечает:
"Банович, ты зять, мой милый Страхиня,
Вижу утром ты не в своём уме.
Что же ты просишь моих девятеро детей,
Чтобы ты отвёл их на Косово,
Чтобы их всех турки закололи.
Молчи, зять, не говори больше,
Не дам вести детей на Косово,
Хоть бы дщерь свою никогда не видел.
Милый зять мой, сильный Банович Страхиня,
Что же ты так разошелся?
Знаешь ли ты, зять, чтоб тя люди не знали,
Но ведь, если она одну ночь проночила,
Одну ночь с ним под шатром,
Не может быти тебе больше мила,
Чтоб ей Бог убил, всё равно ведь проклята.
Милее уже ему, а не тебе, сынок,
Пусть идёт, враг бы с нею.
С лучшей оженю тя любой,
Я с тобой хочу вино пити хладное,
Приятелями будем до века,
А не дам я детей на Косово".
Вспыхнул бан, как пламя живое,
В гневной жалости, в той муке лютой,
Не желая не слуг звать, не кричать их.
За сеиза ни хабара нету,
Но один в конюшню к коню-джогу пошел.
Как же его бан оседлал,
Как же его твердо опоясал,
Да взнуздал его кнутом железным,
Перед палатами его выводит во двор
К Беньекташу Белу Камню,
И здесь джогу-коня задержал;
Видит девять своих шуринов,
А шурины в землю глядят.
Смотрит бан на друзей своих,
На одного молодого Неманича,
А и Неманич в землю глядит.
Когда пили вино и ракию,
Все хвалилися как добрые витязи,
Хвалилися зятю и Богом клялися:
"Любим тя, Банович Страхиня,
Во всю царскую нашу землю.
Посмотри ты неволи и жалости.
Бану утром нет больше приятеля.
Нет, не просто идти во Косово.
Видит бан, где ему друга нету,
Сам поехал Крушевским полем.
Ох, как гнал он по широкому полю!
Обернулся ко Крушевцу Белому:
Захотят ли шурины вспомнить?
Захотят ли о нём потужити?
А как видит утром он неволи,
Где нет с ним главного приятеля,
В ум вошло, вот и вспомнил
Про его пса борзого, хырта Карамана,
Любит которого больше, чем доброго джога-коня.
Призвал голосом его из белого горла
(Остался в конюшне пёс, задремавши),
Зачуев глос, побежал он скоро
И уж в поле догнал он джога.
Рядом с конём борзой хырт поскакивает,
Золотою цепью позвякивает.
Мило было, разошёлся бан,
Скачет бан на коне-джоге.
Так проехал и поля, и горы.
Вот уж и на Косово поле,
Видит он сил на Косове.
Тут-то бан испугался мало,
Помянул он истинаго Бога
И в орду турецкую поехал.
Едет бан по Косову полю,
Едет по всем четырём сторонам,
Ищет бан сильна Влах-Алию,
А не может бан его найти.
Спустился бан к воде Ситнице,
На чудо одно наехал:
На берегу, рядом с рекой Ситницей
Один здесь был зеленый шатер -
Широкий шатер поле придавил.
На шатре от злата яблоко,
И сияет оно, как яркое солнце.
Возле шатра копьё сломанное,
А за ним вороной конь связанный,
На главе его снег перьев колышится,
Бьёт он копытом десным и левым,
И, увидев то, Страхиня Бан
Подумал и в уме размыслил:
"Вот шатёр Влаха-Алии Сильного".
И джога-коня подстегнул,
Копьё витязь скинул с плеча
И открыл полог шатра,
И вот видит он, кто под шатром -
Не было тут Влаха-Алии Сильного,
Но был здесь один старый дервиш,
Белая его борода пояс переросла.
Под шатром никого с ним не было.
Пьяный тот дервиш несчастный
Пьёт вино турок чашами;
Наливает сам, сам и чашу выливает,
До очей был дервиш кровавым.
Как увидел его Банович Страхиня,
То Силимом турецким назвался.
Пьяный дервиш его оком разглядывал
И ему мучной речью проговорил:
"Здрав ты был, сильный бан Страхиня,
От Малой Баньской по Край Косова".
Вспыхнул бан, встрепенулся люто
И турецкому дервишу отвечает:
"Эй ты, дервиш, несчастная твоя матерь!
Что же пьёшь ты, что же пьянеешь
И во пьянстве всякое глаголишь.
Турка ты зовешь каурином,
Вспоминаешь какого-то бана.
Пред тобою не Страхиня бан,
Но султанский храбрый делибаш,
Кони царские все отвязалися,
По орде турецкой разбежалися,
Что для царя быстрее их собрать.
Если же скажу я царю или визирю,
Какие ты мне речи молвишь,
Будет тебе, старый, бед немысленных".
Грохотом тот дервиш рассмеялся:
"Ой же ты, бан Страхиня Сильный,
Думаешь ли, бан, не знали тебя беды,
Что сидел я на Голечевых горах,
И тебя я вижу в царском войске.
Я б узнал тебя и твоего джогина-коня
И твоего хырта Коромана,
Которого любишь ты больше доброго коня;
Знаешь ли это, бан от Малой Баньской?
Знаю я твоё чело
И под ним твои очи.
Узнаю и твои два уса длинных.
Знаешь пить, бан, чтобы не знало тебя,
Как попал я в вечное рабство.
Воины меня твои схватили
В горах на сухаревом верху,
Во твои руки меня отдали.
Ты же кинул меня на дно темничное,
Был тебе рабом и темницу терпел.
Девять лет я там чахнул,
Девять прошло, десятый пришел.
Сжалился ты надо мною, бан,
И позвал ты Рада, тюремщика;
Твой тюремщик из тюремных ворот вывел меня на твой двор.
Знаешь ли это, бан, знаешь ли это, Страхиня,
Как расспрашивал и спросил ты меня:
"Раб ты мой, турецкая змея,
Что пропадаешь ты в моей темнице,
Можешь ли ты раб мой откупиться?"
Ты меня спросил - я тебе право отвечаю:
"Смог бы я свою жизнь откупить,
Только бы мне двор свой увидеть,
Вотчины отечества своего.
Там нашел бы я немного блага,
Много кумов, много и родных.
Смог откуп я составить,
Только ты мне, бан, не поверишь
И меня к Белому двору не отпустишь.
Твёрдый я залог - Бога истиннаго,
И другой залог - Божью веру твёрду,
Что тебе я откуп принесу.
И ты мне, бан, поверил,
Отпустил ты мне двору моему белому,
Вотчине своей и отечеству.
А когда пришёл я в бедное отечество,
Там меня беды встретили.
Во двор мой, во вотчину мою,
Во двор мой чума ударила,
Уморила всё мужское и женское,
На очеге никаго не осталося.
Тут мой двор и пропал,
Как пропал, так и стал,
Никого мне тут не осталося,
И не кума, и не родича -
Все ушли турки, никого не оставили.
Посмотрел я на свой двор затворенный,
Не стало богатства, не стало приятеля.
Что то думал, от беды то и придумал.
Я чужого ухватил коня
И поехал к Едренету-граду.
Там пошел к царю и его визирям.
Визирь видит, ну и говорит царю,
Каков я витязь для поля боевого.
Одели меня царские визири,
Одели и шатёр мне дали.
Царь мне дал коня-ворона для боя,
Дал султан мне и светло оружие.
Написали мне царские визири,
Что я царский ратник навечно.
А ты, бан, сегодня за мой долг
Пришел ко мне взыскать,
Только нет у меня, бан, и динара.
Что с тобою, Страхиня, беда на твою голову,
Куда же ты пришел так глупо погибнуть
Во Косово, меж царским войском".
Смотрит бан, узнаёт он дервиша,
Спрыгнул он с коня-джога
И обнял он старого дервиша:
"Бог с тобою, брат мой старый дервиш,
На поклон тебе долги твои!
Я пришел сюда не за динаром,
Но ищу я сильного Влах-Алию.
Он мне весь двор разграбил,
Он мне мою любу увел.
Ты скажи мне, старый дервиш,
Покажи мне моего неприятеля,
Не показывай меня войску,
Чтобы войско турецкое меня не схватило".
Но а дервиш Богом начал клясться:
"Ой ты, Страхиня бан, Сокол сизый,
Вера моя камня твёрже,
Что сейчас же ты саблю выхватишь,
И сейчас же пола войска побьёшь.
Обманывать тебя я не буду
И твоего хлеба не растопчу,
Чтобы мне самому быть в темнице.
Досыта ты меня вином напоил
И накормил хлебом белым,
И честным солнцем меня согрел,
Пустил ты меня на доверие,
Ни взять ни додать тебе.
Не предал тебя, ведь и не знаю как,
От меня ты не должен бояться.
А что расспрашиваешь и разбираешь
О турке, Сильном Влах-Алии,
Он же белый шатер раскинул
На Голечах высоких горах.
Только хочу тебе что-то сказать:
Ты седлай своего джога и бежи с Косова,
Или, бан, ты погибнешь глупо.
На себя надеяться не надо,
Ни на сильну руку, ни на бритву-саблю,
Ни на отравленное копьё твоё.
К турку ты в горы придёшь,
Придёшь ты придёшь, только живым не уйдёшь.
И с оружием с твоим, и с конем
Живым тебя схватит,
Будет руки твои садомить,
Живые тебе он очи вынет!"
Рассмеялся Банович Страхиня:
"С Богом, брат мой дервиш старый,
Не сожалей ты о мне сразу,
Про меня турецкой войске не покажи".
"Слышишь ли ты меня, сильный бан Страхиня?
Вера моя камня твёрже,
Что сейчас жы ты саблю выхватишь,
И сейчас же ты джога разгневишь,
Половина царю ты войске сотрёшь.
Я обманывать тебя не буду,
И не буду тебя туркам показывать".
Молвит бан и коня седлает,
Говорит со коня своего джога:
"О, брат мой, дервиш старый,
Поишь коня ты на воде Ситнице.
Вспомни и скажи мне прямо:
Где же брод на реке той дальней,
Чтобы мне коня не углыбить".
А дервиш ему прямо отвечает:
"Бан ты Стархиня, сокол сербский!
Твоему джогу и твоему удальству
Брод везде, где к воде подойдёте".
Бан ударил и пребродил он воду,
И принялся на коне своем, джоге,
Принялся восходить на Голечеву-гору.
Он туда, а солнце оттуда,
Согревая все поле Косовское,
Освятило оно всё царское войско,
Но вот видит Влах-Сильного-Алию!
Всю ночь целует он Страхиневу любу,
Турок на горе, в шатре своем.
Был у турка поганый обычай:
Каждый раз засыпать на зорьке,
На заре, когда солнце согреет
Очи он затворит и сном забывается.
Много ему была мила
Та рабыня, Страхинева люба.
Наклонил он голову на её коленце,
А она же держит Влаха-сильного-Алию
И шатру откинула полог.
Она смотрит во поле Косовское
И турецкую силу рассматривает,
На шатры, какие там, смотрит,
Смотрит на коней и навитязей.
На беду её очи открылися,
Так и смотрит очами, рассматривает.
Турка она ладонью ударила,
Ударила его по правому образу,
Ударила, и ему приговаривает:
"Господарь, Влах-Сильный-Алия,
Ну вставай же, головой не двинул!
Опояшся ты мукадем-поясом,
И возьми своё светлое оружие.
Вот он к нам бан Страхиня,
Вот он твою главу отнимет
И мои очи он вырвет".
Вспыхнул турок, как пламя живое,
Вспыхнул турок и оком всмотрелся.
Потом турок громко рассмеялся:
"О душа моя, Страхинева люба,
Чудно, что тя Влашко испугал,
Он него-то ты вся в грознице.
Отведу тебя я в город Едренету,
Бан тебе и там привидится,
Вовсе это и не бан Страхиня,
А всего лишь царский делибаша.
Ко мне его царь отправил,
Или ж царь, или ж Мемед-визирь.
Это царь мне предлагает сдаться,
Чтоб я войско царю не трогал,
Испугалися царские визири,
Чтоб я им по чем саблей не ударил.
Можешь посмотреть ты своим оком,
Только ты не пугайся, душенька,
Когда втяну свою бритву-саблю
И ударю делибаша царского,
Пусть другого мне не посылает".
Страхинева проговорила люба:
"Господарь мой, Влах-сильный-Алия,
Уже ли ты не видишь? Или очи у тебя выпали?
Нет, не царский это делибаша -
Господарь мой, Страхиня бан.
Узнаю его я чело,
А под челом оба его ока
И его два висячих уса,
А под ним его быстрого джога
И его рыжего пса-хырта Карамана -
Не играйся головой ты, Господарю!"
И когда услышал турок Влах-Алия это,
Всего его, турка, передёрнуло.
Он вскочил на свои лёгкие ноги,
Опоясался мукадем-поясом,
И кинжал у него острый за поясом;
Тут и бритва-сабля препоясана,
Всё на верна коня посматривает.
В это время подъезжает бан уж,
Мудрый бан уж, и ощетинился.
Утро ему он не назвал добрым утром,
Не назвал он и турецкого "салама",
Он ему промолвил грозны речи:
"Вот где ты, вор бесчестный,
Вор и царский охальник.
Чей ли ты двор осквернил?
Чей ли ты плен забрал?
Чью ли ты милуешь под шатром любу?
Выходи же на витязский бой!"
Вскочил, пришёл в себя турок,
В одном прыжке на коня вскочил,
Затянул ему крепко поводья.
Но не медлил и Банович Страхиня,
На него своего джога погнал,
В него копьё своё бросил,
Ударил витязь на витязя.
Вытянул руку сильный Влах-Алия,
Рукой он копьё ухватил,
И он бану речь промолвил:
"Вот где ты, Банович Страхиня,
И что же это, Влашко, надумал?
Тут ведь не бабы шумадийские,
Которых разгоняешь и пугаешь,
Но здесь я - сильный Влах-Алия,
Что визирей и царя не боится,
Что всё царское войско
Я в руках своих, держу,
Словно зелена трава муравьев малых.
И ты собрался со мной майдан разделить".
То сказал ему и бойко копьё метнул,
С первого скинуть желая.
Бог помог же Страхиничу бану,
Джога боевой его конь,
Как копьё полетел он звеня,
Сокол джога упал на колени,
Над ним копьё пролетело,
Ударилося о камень студеный,
На трое копьё сломалося,
От конца и до правой руки.
Пока раскололося бойко копьё,
Поднялися круглы булавы.
Как ударил сильный Влах-Алия,
Как ударил он бановича Страхиню,
Из седла его конского выбил,
И упал на джогины уши.
Бог опять помог Страхиничу-Бану,
Ведь имел он джога-коня боевого,
Что сегодня у сербина нету,
Ни у сербина, ни у турка.
Взмахнул он головою и силою,
И в седло возвратил господаря,
Как ударил Банович Страхиня
Мучном аду сильного-Влах-Алию.
Из седла никуда он не двинулся,
Утонул конь-ворон до колена,
Во землице ноги все четыре,
Поломалися булавы круглые,
Тут и бритвы-сабли обнажили,
Чтобы храбрый бой разделити.
Видишь вот и Страхинича-бана,
И его саблю о поясу,
Расковали саблю два коваля,
Два коваля и три помогаля.
От недели опять до недели,
От железа саблю расплавили,
Остриём той сабле угодили.
Размахнулся турок, но а бан дождался,
Дождалася сабля саблю,
Пересёк пополам ему саблю.
Он бы отсёк ему голову
Или турку бы руки поранил.
Ударилися витязь с витязем,
Не даёт турок голову откинути,
Не даёт свои руки ущербити,
Но он борется с другой половиною,
Половину устроил на шеи,
Так он шею свою заклоняет,
И Банову саблю обламывает,
Осыпает её по куску по обломку,
Обе две сабли иссяклися,
До рук самых сабли дошли,
Отбросили их обломки
И с быстрых коней соскочили.
Во белые горла друг другу вцепилися,
Как два зверя они схватилися,
На Голечу, на горе равной.
Клонится уж летний день к половине,
Пока турок всей силой упирается.
Забелел он, как горный снег,
На Страхин-бана белеет и крыварит;
Изкровавило низ грудь всё платье,
Изкровавило оба два сапога.
А как бану эта мука досадила,
Тогда бан слово промолвил:
"Ой ты, люба моя! Тебя ли Бог убил,
Какву же беду ты видишь - не заплачешь,
Подбери ты одну часть сабли
И ударь ты ею, люба,
Ты подумай, кто тебе милее".
Ну а турок люто говорит ей:
"Душа моя, Страхинева люба,
Не убивай меня, но ударь ты бана,
Никогда ему ты милой быть не можешь.
Укоримой им ты будешь вечно,
Укоряемой и утром и вечером.
Где была ты со мною под шатром,
Ну а мне ты будешь милой навечно.
Отведу тебя я в Едренет-город,
Прикажу я тридцати служанкам,
Чтобы тебе держали рукава и платье,
А кормить тебя там буду медом и сахаром.
Обряжу тебя я всю дукатами,
Сверх от головы до зелёной травы,
Ударь же теперь Страхинина бана!"
Жену ту убедить не трудно,
Легко вскочит и руки потянет.
Один обломок сабли
Завернула в вязаный платок,
Чтоб ей белу руку не поранить,
И обходит там и тут она,
Бережет главу туроку, Влаху-Алии,
Ударила господаря своего,
Господаря, Страхинича Бана
Поверх главы его, кожаной шапки,
По его белому покрову,
Пересекла ему кожаную шапку
И его белый покров;
Мало ранит голову витязю.
Полилася кровь низ его лица,
Испугался Страхиня Банович,
Что погибнет вот так безумно
И что-то в себе Бан придумал.
Позвал бан из всего своего голоса
Своего пса-хырта Карамана,
Которому хырт на охоте неучен.
Позвал бан и снова крикнул.
Вскочил пёс и побежал туту же
И бановы любы дохватился.
Но женская сторона боязлива очень,
Боязлива всякого щена.
Откинув обломок во траву зелену,
Люто крикнув, далеко было слышно.
Хырта рыжего за уши схватила
И с ним покатилася вниз с горы.
Ну а у турка глаза выпали,
Столько ему что-то жалко было,
И он смотрит, что там с нею стало,
Ну а бану вторая сила пришла,
Другая сила и сердце витязя.
Двинул он туда и сюда,
Тут и турка с ног скинул.
Столько ж бан в себе разозлился,
Что не ищет он никакого оружия,
Горло ему бан схватил
И зубами в него вцепился,
Загрыз его, как волк ягнёнка.
Вскочил бан и закричал во весь голос,
Успокоил он своего хырта-рыжа,
Пока он с его любой крутился.
Начала люба бежать вниз под гору,
Убежать она хочет к туркам -
Не дал ей этого Банович Страхиня;
Он схватил её за деснуд руку,
Подвёл её к коню быстрому джоге,
Ухватил он коня за узду,
Перекинул её коню на спину,
И погнал бан упреко,
Упреко, на всё попреко,
Отклонился от той силы турецкой
И добрался до Крушевца-града,
До Крушевца до своей родни.
Видит его Юг Богданович старый,
Встретили и девять шуринов милых,
Руки ширят, во образ целуют,
Легко о здоровье спросили.
И как увидел Юг Богдан старый
Раненного зятя и дочерь,
Полилися слезы вниз лица господского:
"Весело тебе всё царство наше.
Неужели есть у царя турков,
Неужели есть и сильные витязи,
Ранившие зятя моего,
Которого сегодня и в помине нету!"
Шурины его обступили,
И промолвил банович Страхиня:
"Не стоит меня, тесть, наказывать,
Не вам, мои шурины ругаться -
У царя не нашлося витязя
Что до меня дотронется и ранит?
Вам же скажу, кто меня ранил,
От кого я раны получил,
Когда вел я с турком бой.
О, мой тесть Юг Богда старый,
Тогда -то меня люба и ранила
Люба моя милая - дочь твоя,
Меня не хотела и турку помогла".
Вспыхнул Юг, как огонь живой,
Крикнул Юг девяти детям:
"Все достаньте девять кинжалы
И на части сучку посеките".
Дети своего отца послушали
И к своей сестре кинулися.
Но не дал её Банович Страхиня,
Шуринам речь проговаривая:
"Шурины вы мои, девять Юговичей,
Что же, братья, теперь то срамотитеся?
Когда же вы, братья, таковы витязи
С ножами и саблями вашими
И не были со мною на Косово,
Где б учинили с турками геройство,
Случилися во моей неволе?
Не дам сестру вам вашу растоптать,
Без вас её я мог растоптать,
Но растопчу моих родичей,
Нет никого, с кем мне хладно вино пить,
Я сам любе своей поклонил".
Помало было таких витязей,
Как что был Банович Страхиня.