Первое сербское восстание положило начало организованной борьбе балканских народов за национальную независимость и государственность. Парадокс в том, что Белградский пашалык, где начались антиосманские волнения, вовсе не являлся самой развитой частью балканских владений Турции. С легкой руки знаменитого немецкого историка Леопольда фон Ранке, соавтором которого являлся крупнейший сербский просветитель Вук Стефанович Караджич, события 1804—1813 годов получили гордое наименование «сербской революции». Однако оснований для таких выводов, как признавали сами авторы подобных определений, было в общем-то недостаточно. Тем не менее восстание начала XIX столетия оставило неизгладимый след в новой сербской истории, задав импульс борьбы за национальное освобождение как минимум на столетие. Была впервые провозглашена заветная мечта сербской дипломатии середины XIX — начала XX века — идея воссоздания средневекового царства Стефана Душана.
Наиболее амбициозным был план австрийского капитана в отставке Софрония Юговича-Марковича и епископа Бачки Йована Йовановича. Епископ обратился к русскому императору Александру I «от все сербския, болгарския и валахийския нации, состоящии от Черного моря до Адриатического в 20 миллионах душ народа», которые «скочат на ноги геранския и возьмут свои оружия противу своих тыранов турков», если только получат военную помощь со стороны России. Говоря о восстановлении Сербского царства, Йованович легко забывал о потенциальных союзниках — болгарах и валахах, — но допускал, «политики ради», такую возможность — венец, трон и скипетр династии Неманичей получал императорский брат Константин Павлович, при условии, «чтоб именовался и на грамотах подписывался: цар сербский Константин Неманя».
На первом этапе восстания (1804—1806) Петербург ограничился оказанием сербам морально-дипломатической и тайной материальной помощи, надеясь склонить султана к дарованию Белградскому пашалыку полной внутренней автономии. План Юговича-Йовановича в таких условиях никак не мог получить поддержку русского императора. Однако Югович не отчаивался. В феврале 1805 года он направил прокламацию к собратьям по вере в Боснии, Сербии, Болгарии, Валахии, Молдавии и других турецких провинциях с призывом к борьбе, итогом которой станет образование великой балканской державы во главе с «Константином Неманей». Очевидно, прокламация получила достаточно широкое распространение. Во всяком случае, в российский МИД ее доставил, наверное, немало удивленный русский представитель в Черногории С. А. Санковский. Спровоцировать всебалканское восстание, голословно кивая на русские пушки и клинки, Йовановичу, конечно, не удалось, но семена великодержавных устремлений были брошены в благодатную почву.
Международная ситуация стремительно менялась с разгромом третьей и неудачами четвертой антифранцузской коалиции. В конце 1806 года Наполеону удалось подтолкнуть Турцию к войне с Россией. А уже в начале следующего года повстанческие вожди получили письмо главнокомандующего Молдавской армией И. И. Михельсона, в котором несколько раз упоминалась «сербская нация», которой «платить туркам дань постыдно». «Наконец приспел час ратникам имени христианского низвергнуть иго мусульман, возвратить страждущие племена к древнему достоянию их, славе и благоденствию», — убеждал документ, который в историографии получил название «манифест Михельсона»1. В этих словах читался явный намек на желанное восстановление Сербского царства. В дальнейшем официальные лица Российской империи отрицали полномочия Михельсона, а историкам так и не удалось обнаружить высочайшие инструкции, санкционировавшие эту прокламацию.
Сербские повстанцы, испытывая хроническую нужду в боеприпасах, продовольствии и оружии, очень рассчитывали на помощь регулярной русской армии. Направленный в балканские земли, чтобы ознакомиться с обстановкой на месте, маркиз Ф. О. Паулуччи привез в Петербург текст «собеседования»2, который отражал надежды повстанцев. Предполагалось ввести русские гарнизоны во все крепости Белградского пашалыка, направить в Видинский пашалык для совместных — с 20-тысячным повстанческим ополчением — действий 3 тысячи пехоты, 2 эскадрона кавалерии и полк казаков. Такой же контингент русских войск, по мысли сербских вождей, должен был действовать в Боснии вместе с 15-тысячным формированием повстанцев, чтобы выйти на соединение с черногорцами. Иными словами, Белград хотел бы направить русское оружие на расширение очага сербского освободительного движения и на укрепление уже завоеванных позиций. В состав независимой от Порты Сербии повстанческие предводители намеревались включить, как минимум, соседние Видинский и Боснийский пашалыки, вероятно, также Герцеговину, Черногорию и другие провинции.
Однако по части массированной военной поддержки из Петербурга сербских вождей постигло скорое разочарование. На восточную границу повстанческой Сербии был направлен отряд под командованием И. И. Исаева всего лишь в тысячу человек. Верховный вождь Карагеоргий, посетивший расположение отряда и принятый там со всеми почестями, не скрывал досаду. Отказавшись разговаривать, он вместе со свитой демонстративно проследовал к берегу Дуная и встал в тени деревьев. Русский генерал вынужден был подослать к нему переводчика, который передал слова сербского вождя: «…по обнадеживанию российских господ ожидал гораздо более и более во всем пособия, но вместо того ни в чем, даже и в войсках не нахожу его, в то время, когда вся турецкая сила обращена на меня»3. Оскорбленный Исаев отомстил Карагеоргию, сочинив грубоватый анекдот о манерах верховного вождя, который рассказывал иногда в приватных кругах: «Явившись к нему в назначенный час [отобедать], застал Черного Георгия, сидящего на полу босиком и очищающего пальцами сор, находящийся в ногах его; немного спустя поставили перед ним большой кусок говядины, которую Черный Георгий, не вымывши рук своих, начал рвать в мелкие куски и потчевать оною гостя своего»4. Непонимание и «обман» со стороны «российских господ» повергали сербских вождей в бездну отчаяния.
Вскоре после заключения в июне 1807 года Тильзитского мира между Россией и Францией, военные действия на русско-турецком фронте и вовсе прекратились, а отряд генерала Исаева был отозван. Усилиями нового главнокомандующего Молдавской армией А. А. Прозоровского действие Слободзейского перемирия, подписанного с турками, распространилось и на сербских повстанцев. В Белград в качестве русского дипломатического представителя прибыл и приступил к работе действительный статский советник К. К. Родофиникин, грек по происхождению. Ему, учитывая распространенную в то время среди балканских славян грекофобию, пришлось с трудом преодолевать разочарование, недоверие и отчуждение повстанческих предводителей, прежде всего Карагеоргия, терпеливо разъясняя им хитросплетения европейской политики. Деятельность Родофиникина косвенным образом стимулировала и новую волну великосербской пропаганды.
Русский агент неоднократно прибегал к уничижительной иронии в заочной и очной полемике со своими сербскими оппонентами. Осмеянию подвергались, в частности, нелепые, с его точки зрения, проявления свободолюбивых устремлений. Вот, например, его рассказ о намерении руководства повстанцев начать чеканку собственной монеты: «…полагая здешние, что с деньгами могут быть независимыми от всех, и, полагая при том, что рудники, ими открытые, наполнены златом и серебром, которое чтоб иметь, недостает токмо искусный человек по горной части, послали разбойников на австрийскую сторону и там близ рудников темесварских схватили ночью в его избе одного мастерового из рудников, привели на край Дуная и перевезли на их сторону. Сей несчастный под опасением лишения жизни должен им дать из рудников здешних золото или серебро; теперь занялись деланием мехов и прочего, и дело сие скрывают от меня самого, воображая, что Россия отказала им офицеров по горной части от опасения, чтоб сербы не усилились более настоящего…»5. Скрытность действий, к которым сербских вождей подтолкнуло осознание зависимости от денежных субсидий из России, следует связывать с тем, что Родофиникин всякий раз изобличал невероятие их полного суверенитета над Сербией. Критические замечания русского агента субъективно воспринимались как проявления чужой, неведомой и неконтролируемой ими власти, которой они обязаны противостоять.
Один из доводов, приведенных Родофиникиным в полемике, сводился к тому, что повстанческая Сербия слишком мала, чтобы решать свою судьбу: «Что же касается до продажи Сербии, то уверяю вас, что никто за вас не даст и одной пары (мелкая монета; копейка. — М. Б.), ибо без воли первых в Европе держав никто вас не купит, а когда сии захотят отдать вас одному или другому, не спросят ни совета вашего, ни согласия, зная, что вы в том ни малейшую препону поставить не можете, ибо Сербия перед великими державами то же значит, что капля воды перед морем»6. Горькая правда состояла в том, что тогдашняя Сербия в тогдашней Европе никак не могла уподобиться «великим державам», то есть стать независимой. Однако сербскими вождями тезис Родофиникина был воспринят как сугубо территориальный. Ответом на него стал план воссоздания средневекового Сербского царства в результате распространения освободительного движения на сопредельные с Белградским пашалыком территории.
Идея Великой Сербии сублимировала освободительные устремления рядовых повстанцев и в то же время закрепляла властные притязания их вождей. Восстание в Белградском пашалыке вызвало горячий отклик на сопредельных сербских землях Османской и Австрийской империй, привело к бегству множества смельчаков, рвавших со всеми формами зависимости. Отчаянные беглецы, охваченные надеждами на будущее, взвинчивали эмоциональный градус в повстанческом обществе и его руководителях, провоцируя эффект «узнавания». Вставали из небытия сотни тысяч, миллионы соплеменников, говоривших при всех диалектных различиях на понятном языке, унаследовавших одну и ту же архаическую, христианскую, историческую традицию, оживали легенды, в воображении рисовались неизвестные прежде деревни и города, ширились границы вновь осознанной сербской общности.
В этом отношении любопытно письмо Карагеоргия от 26 декабря 1808 года на имя русского императора, в котором тот с радостью сообщал о возвращении агента, посланного в соседние турецкие провинции с разведывательными целями. Верховный вождь не поленился перечислить шесть десятков населенных пунктов в Боснии, Герцеговине, Старой Сербии, Черногории и Македонии, где побывал его ходок. Названия удаленных мест дарили Карагеоргию радость «встречи» с ранее безвестными сербскими братьями. Для него самого эта нескончаемая география звучала как мощный аккомпанемент великосербской идеи — не за горами всеобщее выступление, которое свергнет турецкий гнет: «... Турки начали отнимать оружие от сербов, а сии начали бежать в горы {...}, и все там наши люди с оружием, и все нас любят, и за нас спрашивают, дабы как-нибудь от турков избавиться. Также и другие три человека пришли из Белополя и живут уже у меня десятый день, и они также говорят, что только узнают, что мы пойдем к Пазару, тогда и они пойдут, чтоб подъять войско и из оной державы говорят, что может изойти 30 т[ысяч] войска и все под оружием, и чудо великое: есть дома, из которых в каждом доме по 15-ти ружей, только что не имеют достаточно пороху...»7. Трезвомыслящие Родофиникин и Прозоровский единодушно аттестовали это письмо как «смешной вздор» и посылать его императору не стали. Однако повстанческие предводители применяли и другие способы, чтобы донести свои сокровенные надежды до Александра Павловича.
В начале 1809 года в штаб-квартире Молдавской армии в Яссах побывали сразу две сербские депутации, имевшие намерение следовать далее в Петербург. В обеих депутациях ключевой фигурой и главным переговорщиком являлся Иван (Йован) Югович-Савич. Бывший профессор права в Сремских Карловцах, он, очевидно, был знаком с проектами, имевшими хождение среди интеллигенции Воеводины в самом начале восстания. Родофиникин оценивал Юговича, члена так называемой «австрийской партии», однозначно негативно: «...человек самый беспокойный и злобный, хотя учен, прогнанный на австрийской стороне со всех мест…»8. Зато на князя Прозоровского, принявшего депутатов 13 января, он сначала произвел приятное впечатление: «... из них Югович не глуп, говорит по-немецки, ибо жил немалое время в Австрии, и по-русски изрядно говорит. {...} Прочие два похожи на мужиков, и безмолственно у меня пробыли». На прямые вопросы Прозоровского Югович отвечал уклончиво и скрытно, однако логично и психологически убедительно. Он в частности заявил, вопреки истине, «что никогда и в мысли их и Черного Георгия не входило, чтобы Царство Сербское восстановить, но г-н Родофиникин им сказал: «надобно подумать вам о себе». Сие всех нас устрашило, мы едем просить одно Государя Императора навсегда покровительство»9. Югович умело представил поездку в Петербург как результат недоразумения, следствие одной фразы, вырванной из контекста. Лишь по прошествии значительного времени, когда стало ясно, что до Петербурга не добраться, посланец Белграда выложил все карты на стол.
3 февраля Югович был вновь приглашен к Прозоровскому на обед. Здесь же присутствовал надворный советник Сиверс, которому поручалось «вести с ним разговор {...}, дабы, с одной стороны, выведать настоящее расположение сербов, а с другой, мало помалу издалека склонить сего депутата на нашу сторону, употребляя... и обещания награждений и тому подобного». На этом обеде, а также на состоявшейся спустя два дна встрече один на один Юговича и Сиверса, были наконец раскрыты подлинные мотивы отправления депутации — «настоящее желание сербского народа». Для начала Югович заявил, «будто в прошедшем году сербы с герцеговинцами и черногорцами тайный сделали союз, чтобы в случае войны противу турок общими силами действовать и стараться выгнать из Боснии или покорить всех находящихся там жителей магометанского закона». В случае удачи освобожденные территории должны были признать «верховным над собою вождем» Карагеоргия. Депутат подтвердил даже готовность убить Родофинкина — Порозоровский ранее был убежден, что это преувеличение, — если бы тот «восхотел склонить Сербский Совет к отмене тех их требований»10.
Вторая депутация, прибывшая в Яссы 1 марта, представила здесь новый пакет документов. Кнез Йован Стефанович в запротоколированном разговоре с М. И. Кутузовым11, в частности, заявил, что повстанцы желают «... границы Сербии простереть по реку Марицу, то есть по самый Адрианополь. Восстановить независимое под покровительством России Сербское царство с присовокуплением к оному Видина, Ниша, Нового Пазара, одним словом всего того, что в древние времена составляло оное Царство. Иметь свободное по Дунаю плавание до Черного моря. Делать собственную в земле монету из рудников в оной состоящих. Завести себе регулярные войска. Иметь своих посланников и консулов по примеру других держав...». Кутузов в свою очередь стал убеждать Стефановича, что независимое княжество или же республика в Сербии пока не может быть учреждена, равно как невозможно и восстановление средневековых сербских границ. Он предлагал «... довольствоваться тем, что [повстанцы] сейчас занимают с присовокуплением одной толь малой области, называемой Рашка, и части Старого Влаха, состоящей из двух уездов, которые по 1679 год управляемы были собственным князем». Это была маленькая уступка, сделанная участниками переговоров с русской стороны под напором экзальтированного радикализма повстанческой дипломатии.
Через неделю, 7 марта, Прозоровский дал подробный ответ «господам депутатам народа сербского»12. На протяжении всего этого длинного послания старый князь мучительно искал верную интонацию в разговоре с упрямыми сербскими полномочными. Он то доверительно увещевал их, то журил, то вдавался в обстоятельства европейской политики, то бросал обвинения в интриганстве.
Со всей откровенностью главнокомандующий вылил на депутатов и целый ушат холодной воды. Россия не может выделять «чрезвычайно большие суммы для сербов», поскольку вынуждена в настоящее время вести военные действия в трех концах необъятной империи, но как помогала, так и будет помогать впредь. Александр I дал обещание не присваивать земель на правом берегу Дуная, иначе ему пришлось бы вести войну с другими державами — Францией и Австрией. Представленные в русской штаб-квартире проекты воссоздания Сербского царства, «сочиненные разве одною частью поглаварей, совершенно подобны сновидению», а их сочинители «не имеют ни малейших сведений о политическом положении европейских держав...» — здесь старый князь не пожалел суровых слов. Любопытно и то, что в великосербских планах Прозоровский увидел стремление «истребить и уничтожить вовсе турецкое правительство в Европе и восстановить другую Греческую империю», — как могли на эту «догадку» прореагировать сербские грекофобы? А князь между тем продолжал: «Я вам на первом шагу вопросил бы, кто должен быть императором сей восстановляемой империи, или же прожектеры сербские кого-либо к тому назначат?» Послание Прозоровского призвано было поставить точку в полемике, но последнее слово, последний полемический выпад главнокомандующий оставил за собой. На самом деле он не мог не знать или не помнить, что повстанческие депутаты уже назвали ему имя правителя будущей Великой Сербии — имя верховного вождя Карагеоргия. Прозоровский безапелляционно указывал своим риторическим вопросом на династический принцип власти, действующий среди великих держав, под который персона гайдука и свинопаса Карагеоргия ну никак не подпадала, так что эскапада главнокомандующего прямо-таки граничила с оскорблением.
Скорее всего, реакция в Белграде была не совсем той, на которую рассчитывал главнокомандующий, надеявшийся направить сербских вождей на путь умеренности и благоразумия. Прозоровский заблуждался, думая, будто великодержавная идея — это род безумия, болезнь, случайно охватившая «часть поглаварей», от которой можно избавиться простой прививкой «здравого смысла». Мифология Великой Сербии, как показал опыт общения с повстанческими вождями Родофиникина, от «здравого смысла» отталкивалась, ему противостояла. Ущемленные чувства собственного достоинства и тайной правоты, идентификация выдвинутых идей с интересами всего сербского народа (это компенсировало неудачи и внешнее непонимание), следовательно, должны были только усилиться в сознании тех, кто направлял к русским властям обе повстанческие депутации.
Свою правоту руководство повстанцев решило доказать на ратном поле, организовав масштабное наступление по четырем направлениям летом 1809 года, к несчастью, провалившееся. Вина за это при всем здравомыслии Родофиникина и Прозоровского была возложена именно на них, а великосербская идея сразу же покрылась ореолом жертвенности, мученичества, неминуемого предательства и героизма.
г. Нижний Новгород
Примечания
1. Дубровин Н. Ф. Сербский вопрос в царствование Александра I//Русский вестник. 1863. Т. 46. № 7—8. С. 115, 116. Ср.: Внешняя политика России XIX — начала XX в. Сер. 1. Т. III. М. 1964. Док. № 192. С. 478, 479.
2. Первое сербское восстание 1804—1813 гг. и Россия. Кн. 1. М. 1980. Док. № 260а. С. 386, 387.
3. Там же. Док. № 245. С. 372.
4. Бантыш-Каменский Д. Н. Путешествие в Молдавию, Валахию и Сербию. М. 1810. С. 139. См. также рапорт Исаева с характеристикой Карагеоргия: Политические и культурные отношения России с югославянскими землями в первой трети XIX в. М. 1997. Док. № 37. С. 51—53.
5. РГВИА. Ф. ВУА. Д. 394. Ч. 4. Л. 5—7.
6. Там же. Ч. 1. Л. 157—160 об.
7. Там же. Ч. 5. Л. 33—38.
8. Там же. Ч. 4. Л. 62—64 об.
9. Первое сербское восстание 1804—1813 гг. и Россия. Кн. 2. М. 1983. Док. № 46. С. 56—61.
10. РГВИА. Ф. ВУА. Д. 394. Ч. 5. Л. 68—72.
11. Там же. Л. 166—167.
12. Там же. Л. 173—177.