Так кто же он был, что двигало им в его постоянной «охоте к перемене мест»? И что привело, наконец, в Сербию, откуда живым он уже не вернулся?
Понять внутренний мир Раевского и разобраться в его порывах позволяет прекрасная психологическая зарисовка, сделанная знаменитым пушкинистом Б. Л. Модзалевским. Представив в контрастном свете черты двух братьев, он слепил в ней привлекательные, каждый по-своему, образы обоих. Итак: «Вообще говоря, романтическая, исполненная исканиями жизнь Н. Н. Раевского выступает ярче, чем фигура его младшего брата — более уравновешенного и спокойного по своему характеру Михаила. Идеалист, мечтатель, поэт и музыкант, он остается как-то в тени рядом с постоянно мятущимся, постоянно стремящимся в неизведанные дали, волнующимся и волнующим окружающих Николаем Раевским. В то время, как Михаил Николаевич, отдавшись по окончании курса службе в полку (в том же самом, лейб-гвардии Гусарском. — А.Ш.), ведет жизнь совершенно мирную и рано становится семейным человеком, его брат ищет простора для своей широкой предприимчивости, бросает гвардейский гусарский полк для службы в дальнем Туркестане, с отличием участвует затем в походе на Китаб, увлекается разведением хлопка и винограда в Туркестане, устраивает в Ташкенте Отдел „Общества для содействия русской торговле и промышленности", в котором, как председатель, старается развить энергичную деятельность, а в приезды свои в Петербург выступает то в печати, то в общественных собраниях с различными проектами и предложениями». И далее: «Рано почувствовав интерес к судьбам славянских народов — интерес, зародившийся в нем еще в студенческие годы, в кружке и под влиянием И.С. Аксакова, а в 1867г. совершив поездку на Балканский полуостров — Раевский, естественно, не мог остаться хладнокровным зрителем возникшего в 1875 г. славянского движения (т. е. восстания в Герцеговине. — А. Ш.) и начавшейся вскоре войны сербов с турками за освобождение».
И еще одно наблюдение, как бы синтезирующее сказанное выше, — «Раевский был личностью далеко незаурядной. Он принадлежал к числу тех редких русских натур, которые всю жизнь неустанно ищут себе живого дела и, раз остановившись на чем-то, готовы вложить в него всю свою душу».
Для нас эти свидетельства, рисующие характер Н. Н. Раевского, чрезвычайно важны, поскольку помогают объяснить ту глубокую увлеченность, с какой он отдался славянскому делу, вложив в него не только «всю свою душу», но и жизнь. Тем более, что у истоков этого увлечения стоял не кто иной, как сам И.С. Аксаков — Раевского вели по жизни действительно первоклассные учителя...
Они познакомились в начале 60-х годов, правда, сначала заочно. 15 октября 1861 г., как известно, в свет вышел первый номер знаменитого аксаковского «Дня». И уже в нем был опубликован материал за подписью Раевского. В письме дальнему родственнику последнего — протоиерею русской посольской церкви в Вене Михаилу Федоровичу Раевскому — Аксаков отозвался о нем крайне лестно: «Самые лучшие корреспонденции в моей газете были — написанные неким Раевским. Знакомы ли вы с ним? Парень дельный, и перо у него живо и искренно. Его письма прочтены всеми с удовольствием». Именно так маститый литератор оценил опыт студента, которому едва минуло двадцать два года. Тогда же, судя по всему, произошла их личная встреча. Тем более, что жили они в то время совсем рядом: в Москве, на Спиридоновке. Раевский — в родительском доме, Аксаков — в арендованной для нужд редакции квартире, буквально по соседству.
А спустя всего несколько месяцев, 13 февраля 1862 г., Николай Николаевич сделал еще один шаг в избранном направлении — вступил в Московское славянское благотворительное общество (Аксаков являлся тогда его секретарем и казначеем), сразу же предложив ряд мер по организации обучения православных славян. «В Париже, — мотивировал он свое предложение, — возникло общество для обращения болгар в католичество». Причем, «иезуиты не только обещают болгарам все, но и удовлетворяют их любовь к просвещению». «Неужели, — с жаром вопрошал совсем юный докладчик солидную и титулованную аудиторию, — иезуиты окончательно восторжествуют? А мы останемся равнодушными свидетелями до тех пор, когда уже будет поздно подать этим народам руку помощи, когда все связи, соединяющие их с нами будут разорваны?» Дабы такого не произошло, Раевский и предлагал: «1) содержать на счет общества в духовных академиях и университетах молодых людей из подвластных Турции славянских племен; 2) печатать на языках болгарском и сербском сочинения духовного, исторического и литературного содержания; 3) поддерживать существующие в Турции православные училища».
Что из всего этого следует? А только то, что идейно Н. Н. Раевский сформировался на удивление быстро, найдя свое место и уже в самом начале публичной деятельности обнаружив умение мыслить масштабно, но при этом весьма конкретно. Данную особенность мышления мы зафиксируем еще не раз.
Кстати, ко времени вступления в члены Славянского общества относится его новое и не менее важное знакомство — с М. Г. Черняевым (будущим покорителем Ташкента и незадачливым сербским главнокомандующим), который в начале 60-х годов всерьез увлекся славянофильскими идеями. Знакомство это для нашего героя станет в какой-то мере роковым. Но произойдет это позже...
Еще более наглядно степень погружения Раевского в славянскую проблематику демонстрирует упомянутая Б. Л. Модзалевским его секретная миссия на Балканы. Причем — существенная для понимания будущих событий деталь — как офицер, он предпочитал практическое действие.
Напомним, что 1867 год в европейской Турции — это время складывания Балканского союза, готовившего под руководством сербского князя Михаила Обреновича и его первого министра Илии Гарашанина общебалканское восстание против турок. Аксаков находился в связи с организацией И. Гарашанина и был в курсе всех приготовлений. А потому нет ничего удивительного в том, что «в разведку» на место предполагаемых событий он послал своего ученика — блестяще образованного военного специалиста. В апреле штабс-ротмистр Раевский прибыл в Бухарест, где вступил в связь с болгарской «Добродетельной дружиной», ставившей целью освобождение своей страны от турецкого ига... Все эти действия хорошо известны историкам. Им неведомо другое, а именно — что поездка его во многом была шагом вынужденным, точнее вторичным, поскольку вначале планировалось совсем не это «одиночное плавание», а нечто иное. Но что же?
Предполагалась куда более масштабная акция, душой которой были Раевский с Черняевым, уже увенчанным ташкентскими лаврами. Дело в том, что еще 3 февраля 1867 г. Раевский подал на имя директора Азиатского департамента МИД России П. Н. Стремоухова записку «О необходимости посылки русских офицеров в Турцию для помощи славянам в борьбе против турок».
«В виду постоянно усиливающегося волнения на Балканском полуострове, — читаем в ней, — всякому становится ясным, что с наступлением весны там должно вспыхнуть всеобщее восстание христиан против мусульманских властителей», которое «уже не ограничится испрошением каких-нибудь прав», но «будет иметь целью совершенное освобождение христианских племен от турецкого ига». «Для России, — полагал автор, — такое разрешение Восточного вопроса было бы как нельзя желательно не только с точки зрения человеколюбия, но и с точки зрения ее собственных интересов». И далее он предлагал «меру, которая, будучи принята нашим правительством, должна обнаружить весьма важное влияние на успешный ход восстания».
Мера эта, как видно из названия документа, — «отправка в Сербию и другие славянские земли Турции нескольких десятков опытных офицеров всех родов оружия для обучения и начальствования сербскими войсками и ополчениями в предстоящую народную войну». Что имелось в виду конкретно? «Избрать одного опытного и способного штаб-офицера или генерала, пользующегося общим доверием, и поручить ему ведение всего этого дела. Для этого он должен был бы выбрать из числа желающих нужное число офицеров и с ними отправиться в Турцию для принятия под свое начальство и заведывание теми войсками и милициями, которые будут поручены ему сербским правительством. Такой образ действия имел бы ту выгоду, что не все желающие, а только лучшие из них были бы допущены к отправлению в Турцию. И эта горсть отборных офицеров, соединенных под одним общим начальством, могла бы принесть делу гораздо более пользы, чем целые сотни офицеров, брошенных в этот край и предоставленных там самим себе, без всякой связи и поддержки».
В заключение своей записки Раевский предостерегал: «Ко всем этим мерам следует приступить немедленно, так как события не ждут и вполне может статься, что восстание в Сербии и соседних с нею областях вспыхнет уже в марте, тотчас после таяния снегов, в каком случае помощь наша могла бы прийти решительно поздно». И еще резон: «Заблаговременное прибытие наших офицеров в Сербию имело бы еще ту хорошую сторону, что дало бы им возможность ознакомиться сперва с положением края и заняться организацией самих войск, чего они никак не смогут сделать, если прибудут туда только к открытию военных действий».
Заметим, что данное предложение Раевского не было его личной инициативой — сербские власти, как официально, так и в частном порядке, не раз обращались в Петербург с просьбой о присылке специалистов для оценки военных возможностей Княжества83. Он лишь развил уже известные мысли, доведя их до логического конца (в чем явно просматривается математический ум), и трансформировал идею чистой инспекции в проект максимально эффективного и действенного использования целой группы боевых офицеров. При этом автор записки предельно корректен политически, стремясь никак не навредить высшим интересам России: «Такая мера могла бы быть принята нашим правительством без явного нарушения миролюбивых отношений, в которых оно находится теперь к турецкому правительству. Для этого достаточно было бы разрешить желающим брать отпуск за границу (в крайнем случае брать отставку), с тем однако, чтобы время отсутствия их было им зачтено за службу, и чтобы они не лишались чрез это прав и преимуществ, присвоенных им во время нахождения их на военной службе».
Перед нами — не что иное, как фактический набросок того порядка, что ляжет в основу русского добровольческого движения девять лет спустя, в 1876г. Но тогда, увы, подкачает исполнение.
Пока же с запиской Раевского знакомятся весьма влиятельные круги — ее копии мы находим в бумагах военного министерства и личном фонде тогдашнего посла России в Константинополе графа Н.П. Игнатьева, последнее отнюдь не случайно. В написанных уже на склоне лет воспоминаниях военный министр Д. А. Милютин отмечал, что тот «оказывал явное покровительство вожакам славянского движения. Он давал советы сербскому правительству и даже поручил нашему военному агенту в Константинополе полковнику Франкини проектировать для сербов целый план кампании». Раевский, как видим, искал и находил единомышленников.
А тем временем в рамках разработанного плана был сделан следующий шаг. 7 марта получивший за взятие Ташкента генеральские эполеты Черняев обратился с письмом к сербскому князю Михаилу Обреновичу. «Воодушевленный желанием посвятить себя великому делу, — писал он, — которого Вы являетесь представителем и защитником, смею надеяться, что Вы не откажетесь от предложения моих услуг и прошу Вашу Светлость располагать мною и моей готовностью явиться в Сербию немедленно, как в мирное, так и в военное время». Монарх согласился и, благодаря генерала за предложение, просил его взять отпуск и приехать в Белград. Свое ответное письмо он отправил через русское посольство в Константинополе, причем Игнатьев сопроводил его особой запиской.
Но не тут-то было. По получении в Петербурге, послание князя было вскрыто, а его содержание немедленно сообщено Д. А. Милютину — давнему антагонисту Черняева. Сцена была бурной, и в результате Дмитрий Алексеевич с Михаилом Григорьевичем окончательно рассорились: один назвал другого изменником, другой в ответ на это подал в отставку 87. Чего здесь было больше
в поступке министра — принципиальности или личной ненависти, сказать трудно, тем более, что Александр II отнесся к замыслу Черняева в общем-то снисходительно.
Как бы там ни было, план Раевского-Черняева в его широкой версии сорвался, на что отставной уже генерал заметил: «Больно видеть, как упущено золотое время, почти ничем не вознаградимое». В российской политике победила узкая опция — в ответ на просьбу сербов к ним была послана специальная миссия во главе с полковником Леером для экспертизы военного положения страны и конкретной помощи на месте. В этих условиях Раевский и отправился на Балканы — неофициально и ранее миссии. Он хотел все увидеть лично, так сказать, «ознакомиться с положением края». Аксаков передал ему свои связи. Начиналось то самое «одиночное плавание»...
Итак, посетив весной 1867г. Бухарест и Константинополь и установив нужные контакты, посланец Славянского комитета подготовил «Проект организации восстания на Балканском полуострове». Датированный 20-м апреля, документ предназначался «для подачи генералу Игнатьеву» (АР, т. V, с. 483). Копия же была послана Черняеву, в архивном фонде которого хранится и поныне. Ознакомление с текстом показало, что разработанный Раевским план был в высшей степени оригинален.
Из его преамбулы следовало, что в первую очередь антитурецкому возмущению подлежала Болгария, движение в которой стало бы началом общебалканской акции. При этом, учитывая разделенность территории страны на низменную часть и горы, организовывать борьбу предполагалось двояким образом: «В горной части должно быть теперь же положено основание партизанским действиям, которые, начавшись сперва в форме гайдучества, должны мало помалу возрасти до самых обширных размеров (здесь и далее выделено в оригинале. — А. Ш.). В долинах, до поры до времени, должно избегать всяких столкновений с турками, так как борьба с ними в открытой местности невозможна до тех пор, пока сербские войска не вступят в пределы Болгарии». Это, так сказать, общая диспозиция. Для успешного же «устройства восстания» в горах документ предусматривал целый ряд мер. Всего их было пять.
В качестве главной задачи он определял формирование «партизанских отрядов» и набор волонтеров «из горной и низменной части Болгарии, из Сербии, Черногории и других славянских стран», а также доставку оружия, как сухим путем — из Молдавии, Валахии и Сербии, так и морем — через Варну и Бургас, где с этой целью следовало держать специальных агентов.
Далее предполагалось одновременное начало и единство партизанских действий, для чего «весь хребет на пространстве от Черного моря и до границ Сербии, должен быть разделен на несколько частей, из которых каждая должна быть поручена одному опытному офицеру из числа болгар, сербов или русских». В их тесном общении друг с другом и взаимной координации планов автор «Проекта» видел непременное условие синхронности акции. В случае же недостатка офицеров следовало разделить всю цепь Балкан на семь более крупных округов: от Сливенского и Габровского — на востоке, до Пирот-ского и Нишского — на западе.
Верховное военное руководство операциями повстанцев планировалось возложить на «более опытного и сведущего офицера» — через него «должны производиться все сношения действующих в горах отрядов с городскими комитетами, которые будут снабжать их оружием и припасами». Кроме того, «на обязанности этого начальника будет лежать сговориться с сербами на счет предстоящего образа действий и поддерживать постоянное соглашение с ними для успеха общего дела».
Для того же, чтобы «с самого начала придать восстанию несколько точек опоры, которые бы облегчили формирование партизанских отрядов и их первоначальные действия», эмиссар Аксакова полагал необходимым «отправить на Балканы несколько сотен черногорцев (прирожденных воинов, имевших большой опыт повстанческой борьбы с турками. — А. Ш.), распределив их малыми партиями на всем протяжении от Черного моря и до границ Сербии». Эти небольшие группы, утверждал он, «принесли бы ту пользу, что образовали бы собою ряд маленьких центров», вокруг которых «не замедлили бы собраться толпы болгарских волонтеров».
И, наконец, последний пункт проекта, касающийся «способа ведения войны». Он явно заслуживает того, чтобы привести его полностью. Итак, «самый способ ведения войны должен состоять в начале только в том, чтобы нападать на турецкие пикеты и небольшие отряды, перехватывать почты, транспорты с оружием и припасами и вообще наносить всевозможный вред Турецкому правительству. В то же самое время должно воздерживаться от нападения на турецкие деревни, и от всяких враждебных действий против турецкого населения, стараясь напротив сблизиться с ним и повторяя при всяком удобном случае, что настоящая война отнюдь не есть война религиозная, а что цель ее избавиться от притеснений чиновников, которые своими беспрестанными поборами разоряют как христианское, так и мусульманское население и довели наконец край до совершенного истощения».
Как видим, наряду с предложением целой системы продуманных и по-военному четких мер по организации и тактике восстания (каковое, под пером автора «Проекта», приобретало некий общеславянский оттенок — болгары, сербы, черногорцы, русские), он не забывал и о его идеологическом обеспечении, стремясь заручиться, если уж не поддержкой, то хотя бы нейтралитетом турецкого населения. Весьма редкая в ту пору и всегда похвальная политическая дальновидность.
Закончив работу над «Проектом организации восстания», Н. Н. Раевский 26 апреля отбыл из Константинополя. Весь май и начало июня он провел в Сербии и Боснии. Поездка по западным Балканам носила инспекционный характер и, по всей видимости, была одобрена на самом высоком уровне — в Государственном архиве в Белграде сохранились четыре письма русского офицера сербскому военному министру Миливое Петровичу-Блазнавцу. Их разыскала и ввела в научный оборот сотрудница архива Вера Митрович. О чем же шла речь в тех письмах?
Во-первых, объезжая места дислокации воинских частей и наблюдая за их учениями, гость делился с министром своими впечатлениями от увиденного. Но не только. Отталкиваясь от них, он разработал детальный план реформирования сербской кавалерии (на основе использования русского опыта) с целью поднятия ее боевых качеств. И, наконец, «имея в виду, что Босния в очень скором времени станет театром военных действий между Сербией и Турцией», Раевский представил Блазнавцу информацию о наличии и состоянии дорог за Дриной. Мало того, он даже составил целый список путей сообщения с сербской стороны, которые следовало срочно реконструировать для беспрепятственной переброски войск на боснийскую границу и далее, когда наступит «время Ч».
Такой подход к делу, проявленный Раевским в переписке с военным министром Княжества, свидетельствовал о его несомненном стратегическом мышлении, а также компетентности, понимаемой как отсутствие иллюзий, свойственных большинству славянофилов, и признание необходимости всесторонней подготовки каждого серьезного шага. Не случайно, ознакомившись с реальным положением дел в сербской кавалерии, он высказал весьма трезвое суждение относительно сроков завершения ее возможной перестройки: «Если упорно работать осень и зиму, при полной самоотдаче офицеров и солдат, то к будущей весне появится хороший полк регулярной конницы, полностью готовый сразиться с неприятелем»... В этих своих выводах Раевский по существу предвосхитил весьма схожие заключения официальной военной миссии о состоянии сербской армии в целом.
И не его вина, что практические наработки остались без применения — в ноябре 1867 г., несмотря на протесты из Петербурга, главный «архитектор» Балканского союза Илия Гарашанин был уволен в отставку, что означало усиление в Сербии австрийского влияния. В стране начался внутренний кризис, разрешившийся в конце концов 29 мая 1868г. убийством князя Михаила Обреновича в Топчидерском парке под Белградом. Планы антитурецкого выступления были сданы в архив. На время.
Как бы там ни было, авторитетный исследователь истории славянских комитетов в России С. А. Никитин назвал балканские деяния Н. Н. Раевского и стоявшего за ним И. С. Аксакова «самыми крупными актами политической деятельности комитетов, за исключением съездов 1867—1868гг.». И это при том, что ученый даже не подозревал о поездке офицера в Сербию и Боснию, оценив один только болгарский эпизод...
Приведенные факты, думается, более чем наглядно подтверждают ту глубокую мотивированность и осознанность выбора, сделанного Раевским девять лет спусти ^в 1876 г.), когда в отношениях между Сербией и Турцией все-таки наступило «время Ч». Никакой иной реакции, кроме решения тут же отправиться на место событий, ожидать от него не приходилось. И негласное разрешение правительства русским добровольцам ехать на Балканы устранило, как писал он матери 24 июня 1876г., «последнее препятствие, удерживавшее меня еще от поездки в Сербию». Ее же Раевский рассматривал, как «попытку осуществить те мечты, которые меня с детства воодушевляли; поэтому я решился уехать отсюда как можно скорее». Немаловажен для него и чисто этический аспект (кто когда об этом думал?). Так, он сообщал Анне Михайловне, что собирается «взять с собой достаточную сумму денег, дабы явиться в Сербию волонтером, ни в чем не нуждающимся, а не авантюристом, продающим свои услуги сербскому правительству» (АР, т. V, с. 582—583). Не правда ли, перед нами — четкая, выверенная во всех деталях позиция. И сразу же, как прямое ее продолжение, следует отставка, зачисление в сербскую армию и скорый отъезд на фронт. Туда, в долину реки Моравы, к генералу Черняеву, мы за ним и отправимся. Жить «графу Вронскому» оставалось всего 14 дней.
Гибель полковник Раевский
20 августа 1876 года продолжались жестокие бои под Алексинцем. Потерпевшие незадолго до этого поражение при Шуматовце турки жаждали реванша и вал за валом накатывались на сербские позиции. Раевский, уже более недели состоявший при штабе Черняева — «в опале», по его собственным словам (АР, т. V, с. 679), с утра находился в свите командующего в Житковце. Когда же туда стали поступать донесения о резком ухудшении обстановки в районе Горнего Адровца — этого ключевого пункта обороны сербов, генерал обратился к нему со словами: «Господин полковник. Прошу Вас, пожалуйста, поторопитесь к Горнему Адровцу, примите команду и постарайтесь продержаться хотя бы час, пока я не пришлю вам на помощь свежие силы». «С большим удовольствием» — ответил Раевский и, подтягивая подпругу, шепнул
стоявшему рядом В. Джорджевичу: «Наконец-то, мой дорогой доктор, представился случай увидеть, такой ли уж я недостойный потомок генерала Раевского, и правда ли, что милютинская армия столь плоха, как здесь о том говорят». «Прощайте, Михаил Григорьевич!» — на ходу бросил он Черняеву, и голос его задрожал ". Было два часа пополудни.
Прибыв на место, в расположение батареи поручика Косты Шамановича — лучшего, пожалуй, артиллерийского офицера во всей армии Княжества, Раевский осмотрелся, личным примером остановил отступавшую под напором турок сербскую пехоту и стал обдумывать меры, которые следовало предпринять для окончательного выправления ситуации. Хлебнув воды из фляги рядового Гавриловича — солнце палило нещадно — и опершись на орудийный лафет, он начал составлять донесение Черняеву: «Турецкие войска укрепляются на высоте Алексинацкой долины, налево от нас. С правой стороны долина чиста для прохода нашего войска в тыл неприятелю...» (АР, т. V, с. 638—639). Но поставить точку полковник не успел. Турецкая пуля ударила в левый висок навылет, пробив форменную шапку. Смерть была мгновенной. Случилось это около четырех часов дня... Фейерверкер Антоние Станоевич вынес бездыханное тело из-под огня, а командир батареи послал с нарочным срочную депешу. «Имею честь известить вас, — писал он главнокомандующему, — что полковник Раевский только что погиб возле моей батареи от пули неприятеля. Его саблю, ордена, кошелек с деньгами и записную книжку я взял на хранение до дальнейшего приказания».
Увы, как это часто бывает, внезапная гибель командира надломила дух его солдат, до того стойко отражавших все атаки врага. К шести часам вечера позиции у Горного Адровца были оставлены... В большой же и толстой книге с длинным названием «Ведомость о русских офицерах и волонтерах, состоящих в Тимоко-Моравской армии под командованием генерала Черняева», безвестный штабной писарь против фамилии Раевского вывел простым карандашом: «При главном штабе. Убит 20 августа под Алексинцем».
Последний путь
Черняев, по воспоминаниям очевидцев, был сражен скорбной вестью. В тот же день он отправил А. М. Раевской телеграмму о гибели сына. А 22 августа князь Милан Обренович написал Михаилу Николаевичу: «С чувством глубокой грусти посылаю к Вам сие печальное известие, что Ваш доблестный брат Николай Раевский геройски пал в кровавой борьбе против врага славянского имени и веры православной. Ваша потеря велика, но она не менее велика и для сербского войска и того святого дела, во имя которого он геройски боролся. Я надеюсь, что это войско, в котором он командовал и показал такой доблестный пример, отметит его геройскую смерть, и прошу Всевышнего, да укрепит Ваши силы перенесть эту тяжелую потерю». (АР, т. V, с. 651—652).
Сразу же по получении телеграммы Черняева Анна Михайловна собралась в дорогу — отправившись в конце августа на корабле «Меттерних» из Одессы, она через несколько дней прибыла в Белград. Все это время сын дожидался ее в монастыре Святого Романа, где был расположен лазарет сербской армии, который, правда, уже ничем не мог помочь, — в самый день гибели тело Раевского было перенесено в обитель и там захоронено. До сих пор на месте этой временной могилы лежит каменная плита с выбитым на ней крестом, окруженная цветами. В голове растет вечнозеленый кустарник. За местом первого упокоения русского добровольца ухаживает монастырское сестринство. Существует легенда, что здесь навсегда осталось его сердце.
А 1 сентября для «графа Вронского» начался путь домой. В этот день (в нарушение православного обычая не трогать останки в течение года после смерти) его тело было эксгумировано, забальзамировано, положено в привезенный из Белграда дубовый гроб, который затем поставили в другой гроб — свинцовый, и со всеми почестями, т. е. под барабанный бой и ружейные залпы, отправлено в столицу. Находившийся при Главном штабе Черняева в местечке Делиград, один из русских добровольцев тогда же записал: «Сегодня провозили тело полковника Раевского, ему салютовали тремя залпами и шестью выстрелами из орудий». На пути в Белград скорбный груз сопровождал старый друг братьев Раевских, их однокашник по Московскому университету, капитан К. И. Кесяков, специально прибывший из России. 4 сентября он доставил саркофаг на место. Всю ночь мастера золотили украшения на его металлических поверхностях, а затем закрыли и залили свинцом, подготовив к последнему путешествию.
На следующее утро в белградском кафедральном соборе состоялось отпевание Н. Н. Раевского. Чинодействовал при этом сам Высокопреосвященный митрополит Михаил, при содействии тридцати иерархов и священников. «Вечную память» пел хор московских певчих. Поклониться праху героя в храме собралось все местное высшее общество во главе с князем Миланом. И только княгиня Наталья (дочь полковника русской службы Петра Ивановича Кешко) не была, по причине своей болезни. Присутствовала и А. М. Раевская. Все отмечали, что на нее было больно смотреть — на тридцать третьем году вдовства она потеряла и старшего сына. «Она держала себя с достоинством, но горькие слезы, порой пробивавшиеся у нее, несмотря на все старание удерживать их, трогали всех присутствовавших», — писал очевидец. На улице выноса гроба ожидало целое море народа, что хорошо видно на гравюре, запечатлевшей момент прощания Сербии с Раевским.
Во время панихиды владыка — бывший воспитанник Киевской духовной академии, пользовавшийся огромным уважением в России, — высказал «вечную благодарность благородным, добродушным и геройским братьям нашим». «Христолюбивую же душу Николая Раевского, который пал на поле битвы за святое общее дело гуманности, справедливости и братства, — продолжал он, — пусть Господь приимет в свое блаженное царство. Благородной же матери усопшего, госпоже Анне, пусть Господь пошлет утешение и укрепление, чтобы она, видя, какими горючими слезами русскими и сербскими орошен хладный гроб сей, возмогла перенести ощутительную потерю свою» (АР, т. V, с. 664).
В тот же день, в четыре часа пополудни, депутация граждан Белграда посетила Анну Михайловну. В ответ на соболезнования, принесенные ей от имени депутации протоиереем Яковом Павловичем (будущим сербским митрополитом Иннокентием), она смогла только сказать: «Благодарю вас, господа, за сочувствие, которое вы оказываете мне в потере моего сына, вспоминая таким образом память его. Это было давнишнее желание моего сына: давно он питал в сердце своем желание жертвовать собою для освобождения славян от ига и изгнания турок из славянских земель. Еще раз благодарю вас, господа, за сочувствие ваше» (АР, т. V, с. 665).
А последний день Раевского на сербской земле тем временем продолжался. В шесть часов вечера гроб с его телом был вынесен из собора и в сопровождении всего белградского гарнизона, генералитета, духовенства и массы народа, под звуки военной музыки, перенесен на пристань. Роль почетного караула выполнял эскадрон русских кавалеристов. Приготовленный по случаю катафалк остался без надобности — всю дорогу офицеры несли гроб на руках. У пристани уже ждал пароход «Делиград», тот самый, что лишь месяц назад доставил живого Раевского в Сербию. Сейчас, под гром пушек, он увозил его, мертвого, в Одессу. Оттуда по железной дороге траурный груз проследовал в родовую Еразмовку, где и остался навечно, рядом с прахом деда — защитника легендарной батареи ...
Казалось бы, все. Но история «графа Вронского» в Сербии на этом отнюдь не закончилась. Начиналась жизнь после смерти — материализация памяти.
Вечная память
В первые после военного лихолетья годы место смерти Н. Н. Раевского зарастало травой, как в прямом, так и в переносном смысле. Память о подвиге добровольца была свежа, но где точно он погиб, мало кто мог показать. Не до того было: сожженные и разоренные турками села многострадального Поморавья только-только возрождались из пепла, а население приходило в себя от войны. Лишь в 1887г. оно было отмечено каменным крестом с надписью: «Русский полковник Николай Раевский пал здесь в борьбе с турками 20 августа 1876г.». Крест этот был возведен тщанием королевы Натальи по просьбе семьи Раевских. Причем всю практическую работу по его установке выполнил наш старый знакомый Коста Шаманович, получивший к тому времени чин капитана. Именно ему, как непосредственному участнику событий, поручил это дело военный министр Сербии, полковник Сава Груич. И именно он как бы заново открыл место гибели «Вронского», обозначив его, чем фактически спас от забвения, теперь уже навсегда.
В неопубликованной части архива Раевских сохранилась копия донесения капитана Шамановича министру. «5 августа, — докладывал он по-военному четко, — я обошел поле сражения, находящееся выше села Горни Адровац, т. е. те позиции, на которых действовала моя батарея 20 августа 1876 г., а затем нашел и само место, где упал русский полковник Николай Раевский, когда пуля поразила его в голову... Земля эта принадлежит Новаку Стефановичу, крестьянину из Горнего Адровца. Я вызвал его и, объяснив все значение этого места, поручил сделать ограждение вокруг него... Крест же по моему заказу был изготовлен в городе Алексинац из твердого камня, на нем вырезана указанная надпись. Все работы я завершил к 11 августа». И наконец: «Перед своим отъездом я обратился к властям Алексинацкого округа с письмом, в котором настоятельно просил их обратить особое внимание на сохранность памятного знака с тем, чтобы дети или пастухи, вследствие неразумения или случайно, не повредили его. Начальник округа, — с удовлетворением резюмировал офицер, — сразу же отдал нужное распоряжение местным властям».
О принятых мерах было немедленно сообщено королеве, и 21 августа она писала Саве Груичу: «От всего сердца благодарю Вас за то, что Вы так быстро исполнили мою просьбу, относительно увековечивания места смерти полковника Раевского. Спешу уведомить его брата о выполнении данного ему обещания». 25 декабря Ее Величество снова адресовалась к нему: «Я получила письмо от брата Раевского. Он глубоко тронут посланным мною планом»...
Давно уже покинули сей мир королева и министр, боевой офицер, так трогательно заботившийся о памяти русского товарища, и простой селяк, «оградивший» ее на своей земле. А каменный крест с полустертой временем надписью и поныне стоит на высоте у Горнего Адровца. Но уже не один. Рядом с ним возвышается небольшая церковь в византийском стиле, которая также имеет свою историю.
